Реферат: Дети и война

Оглавление

Вступление

1. Дети-герои Великой отечественной войны

· Марат Казей

· Лёня Голиков

· Валя Котик

· Зина Портнова

· Костя Кравчук

· Вася Коробко

· Надя Богданова

2. Воспоминания детей войны

· Не верилось, что немцы могут захватить город

· Голодное военное детство в памяти на всю жизнь

· Записки из подвала: я не понимала перемены жизни

Вывод

Литература

Вступление

В тот далекий летний день 22 июня 1941 года люди занимались обычными для себя делами. Школьники готовились к выпускному вечеру. Девчонки строили шалаши и играли в "дочки-матери", непоседливые мальчишки скакали верхом на деревянных лошадках, представляя себя красноармейцами. И никто не подозревал, что и приятные хлопоты, и задорные игры, и многие жизни перечеркнет одно страшное слово – война. У целого поколения, рожденного с 1928 по 1945 год, украли детство. "Дети Великой Отечественной войны" - так называют сегодняшних 59-76-летних людей. И дело здесь не только в дате рождения. Их воспитала война.

1. Дети - герои Великой Отечественной войны

Во время Второй мировой войны, зачастую были случаи, когда дети вели боевые действия в регулярной армии против нацистов. Многие дети пытались бежать из своих домов на войну, но большинство из них были захвачены военной полицией и возвращены в свои дома. Часто солдаты находили детей в разоренных и сожженных деревнях Советского Союза. Осиротевших детей помещали в специально созданные во время войны детские дома, но иногда мальчишек включали в активные боевые подразделения, где они получали оружие и специальную форму. Некоторые из ребят попадали в армию в возрасте 9 – 11 лет, и остались со своим полком на всех фронтах, от России до Германии, до конца войны. К своему 14 или 16-летию большинство из них возвращались домой с медалями чести.

Марат Казей

...Война обрушилась на белорусскую землю. В деревню, где жил Марат с мамой, Анной Александровной Казей, ворвались фашисты. Осенью Марату уже не пришлось идти в школу в пятый класс. Школьное здание фашисты превратили в свою казарму. Враг лютовал.

За связь с партизанами была схвачена Анна Александровна Казей, и вскоре Марат узнал, что маму повесили в Минске. Гневом и ненавистью к врагу наполнилось сердце мальчика. Вместе с сестрой, комсомолкой Адой, пионер Марат Казей ушел к партизанам в Станьковский лес. Он стал разведчиком в штабе партизанской бригады. Проникал во вражеские гарнизоны и доставлял командованию ценные сведения. Используя эти данные, партизаны разработали дерзкую операцию и разгромили фашистский гарнизон в городе Дзержинске...

Марат участвовал в боях и неизменно проявлял отвагу, бесстрашие, вместе с опытными подрывниками минировал железную дорогу.

Марат погиб в бою. Сражался до последнего патрона, а когда у него осталась лишь одна граната, подпустил врагов поближе и взорвал их... и себя.

За мужество и отвагу пионер Марат Казей был удостоен звания Героя Советского Союза. В городе Минске поставлен памятник юному герою.

Леня Голиков

Рос в деревне Лукино, на берегу реки Поло, что впадает в легендарное Ильмень-озеро. Когда его родное село захватил враг, мальчик ушел к партизанам.

Не раз он ходил в разведку, приносил важные сведения в партизанский отряд. И летели под откос вражеские поезда, машины, рушились мосты, горели вражеские склады...

Был в его жизни бой, который Леня вел один на один с фашистским генералом. Граната, брошенная мальчиком, подбила машину. Из нее выбрался гитлеровец с портфелем в руках и, отстреливаясь, бросился бежать. Леня - за ним. Почти километр преследовал он врага и, наконец, убил его. В портфеле оказались очень важные документы. Штаб партизан немедленно переправил их самолетом в Москву.

Немало было еще боев в его недолгой жизни! И ни разу не дрогнул юный герой, сражавшийся плечом к плечу со взрослыми. Он погиб под селом Острая Лука зимой 1943 года, когда особенно лютовал враг, почувствовав, что горит под ногами у него земля, что не будет ему пощады...

2 апреля 1944 года был опубликован указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении пионеру-партизану Лене Голикову звания Героя Советского Союза

Валя Котик

Он родился 11 февраля 1930 года в селе Хмелевка Шепетовского района Хмельницкой области. Учился в школе №4 города Шепетовки, был признанным вожаком пионеров, своих ровесников.

Когда в Шепетовку ворвались фашисты, Валя Котик вместе с друзьями решил бороться с врагом. Ребята собрали на месте боев оружие, которое потом партизаны на возу с сеном переправили в отряд.

Присмотревшись к мальчику, коммунисты доверили Вале быть связным и разведчиком в своей подпольной организации. Он узнавал расположение вражеских постов, порядок смены караула.

Фашисты наметили карательную операцию против партизан, а Валя, выследив гитлеровского офицера, возглавлявшего карателей, убил его...

Когда в городе начались аресты, Валя вместе с мамой и братом Виктором ушел к партизанам. Пионер, которому только-только исполнилось четырнадцать лет, сражался плечом к плечу со взрослыми, освобождая родную землю. На его счету - шесть вражеских эшелонов, взорванных на пути к фронту. Валя Котик был награжден орденом отечественной войны 1 степени, медалью "Партизану Отечественной войны" 2 степени.

Валя Котик погиб как герой, и Родина посмертно удостоила его званием Героя Советского Союза. Перед школой, в которой учился этот отважный пионер, поставлен ему памятник.

Зина Портнова

Война застала ленинградскую пионерку Зину Портнову в деревне Зуя, куда она приехала на каникулы, - это неподалеку от станции Оболь Витебской области. В Оболи была создана подпольная комсомольско-молодежная организация "Юные мстители", и Зину избрали членом ее комитета. Она участвовала в дерзких операциях против врага, в диверсиях, распространяла листовки, по заданию партизанского отряда вела разведку.

...Стоял декабрь 1943 года. Зина возвращалась с задания. В деревне Мостище ее выдал предатель. Фашисты схватили юную партизанку, пытали. Ответом врагу было молчание Зины, ее презрение и ненависть, решимость бороться до конца. Во время одного из допросов, выбрав момент, Зина схватила со стола пистолет и в упор выстрела в гестаповца.

Вбежавший на выстрел офицер был также убит наповал. Зина пыталась бежать, но фашисты настигли ее...

Отважная юная пионерка была зверски замучена, но до последней минуты оставалась стойкой, мужественной, несгибаемой. И Родина посмертно отметила ее подвиг высшим своим званием - званием Героя Советского Союза.

Костя Кравчук

11 июня 1944 года на центральной площади Киева были выстроены части, уходившие на фронт. И перед этим боевым строем зачитали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении пионера Кости Кравчука орденом красного знамени за то, что спас и сохранил два боевых знамени стрелковых полков в период оккупации города Киева...

Отступая из Киева, два раненых бойца доверили Косте знамена. И Костя обещал сохранить их.

Сначала закопал в саду под грушей: думалось, скоро вернутся наши. Но война затягивалась, и, откопав знамена, Костя хранил их в сарае, пока не вспомнил про старый, заброшенный колодец за городом, у самого Днепра. Завернув свой бесценный клад в мешковину, обваляв соломой, он на рассвете выбрался из дому и с холщовой сумкой через плечо повел к далекому лесу корову. А там, оглядевшись, спрятал сверток в колодец, засыпал ветками, сухой травой, дерном...

И всю долгую оккупацию нес пионер свой нелегкий караул у знамени, хотя и попадал в облаву, и даже бежал из эшелона, в котором угоняли киевлян в Германию.

Когда Киев освободили, Костя, в белой рубахе с красным галстуком, пришел к военному коменданту города и развернул знамена перед повидавшими виды и все же изумленными бойцами.

11 июня 1944 вновь сформированным частям, уходившим на фронт, вручили спасенные Костей замена.

Вася Коробко

Черниговщина. Фронт подошел вплотную к селу Погорельцы. На окраине, прикрывая отход наших частей, оборону держала рота. Патроны бойцам подносил мальчик. Звали его Вася Коробко.

Ночь. К зданию школы, занятому фашистами, подкрадывается Вася.

Он пробирается в пионерскую комнату, выносит пионерское знамя и надежно прячет его.

Окраина села. Под мостом - Вася. Он вытаскивает железные скобы, подпиливает сваи, а на рассвете из укрытия наблюдает, как рушится мост под тяжестью фашистского БТРа. Партизаны убедились, что Васе можно доверять, и поручили ему серьезное дело: стать разведчиком в логове врага. В штабе фашистов он топит печи, колет дрова, а сам присматривается, запоминает, передает партизанам сведения. Каратели, задумавшие истребить партизан, заставили мальчика вести их в лес. Но Вася вывел гитлеровцев к засаде полицаев. Гитлеровцы, в темноте приняв их за партизан, открыли бешеный огонь, перебили всех полицаев и сами понесли большие потери.

Вместе с партизанами Вася уничтожил девять эшелонов, сотни гитлеровцев. В одном из боев он был сражен вражеской пулей. Своего маленького героя, прожившего короткую, но такую яркую жизнь, Родина наградила орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 1 степени, медалью "Партизану Отечественной войны" 1 степени.

Надя Богданова

Её дважды казнили гитлеровцы, и боевые друзья долгие годы считали Надю погибшей. Ей даже памятник поставили.

В это трудно поверить, но, когда она стала разведчицей в партизанском отряде "дяди Вани" Дьячкова, ей не было ещё и десяти лет. Маленькая, худенькая, она, прикидываясь нищенкой, бродила среди фашистов, всё подмечая, всё запоминая, и приносила в отряд ценнейшие сведения. А потом вместе с бойцами-партизанами взрывала фашистский штаб, пускала под откос эшелон с военным снаряжением, минировала объекты.

Первый раз её схватили, когда вместе с Ваней Звонцовым вывесила она 7 ноября 1941 года красный флаг в оккупированном врагом Витебске. Били шомполами, пытали, а когда привели ко рву - расстреливать, сил у неё уже не оставалось - упала в ров, на мгновение, опередив пулю. Ваня погиб, а Надю партизаны нашли во рву живой...

Второй раз её схватили в конце 43-го. И снова пытки: её обливали на морозе ледяной водой, выжигали на спине пятиконечную звезду. Считая разведчицу мёртвой, гитлеровцы, когда партизаны атаковали Карасево, бросили её. Выходили её, парализованную и почти слепую, местные жители. После войны в Одессе академик В.П. Филатов вернул Наде зрение.

Спустя 15 лет услышала она по радио, как начальник разведки 6-го отряда Слесаренко - её командир - говорил, что никогда не забудут бойцы своих погибших товарищей, и назвал среди них Надю Богданову, которая ему, раненому, спасла жизнь...

Только тогда и объявилась она, только тогда и узнали люди, работавшие с нею вместе, о том, какой удивительной судьбы человек она, Надя Богданова, награждённая орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1 степени, медалями.

Воспоминания детей войны

Не верилось, что немцы могут захватить город...

Мария Никитична Сапрыкина: С 1933 года моя семья жила в г. Ельце, Орловской области, в маленьком домике. Когда началась война, мне было 13 лет. Я гостила у деда в деревне. 22 июня за обедом дедушка сказал: «Ну, Мария, зарыдали твои братья, война». Братьев было трое: старший служил в армии, средний учился в Орловском военном училище, младшему было 17 лет, он еще учился в школе. На другой день по деревне зашагали мужики с вещмешками, собирались у колхозного правления, потом большой группой шли к мосту на станцию Талица.

В эти дни мы наблюдали бой самолетов – немецкого и нашего. Видимо, немецкий разведчик в первые же дни промахнул так далеко от границы. Наш одолел его, и немецкий самолет загорелся, полетел вниз. Немец выпрыгнул на парашюте, но наш летчик подстрелил его и он упал за рекой.

Когда я вернулась в Елец, первое, что бросилось в глаза – окна, заклеенные накрест полосками газет. В самом воздухе появилось что-то напряженное, суровое, натянутое. Пропала беззаботность. Дома брат с товарищем писали лозунги-призывы: «Смерть немецким оккупантам», «Победа будет за нами», «Всё для фронта, всё для победы». Мы с одноклассниками переносили из нашей школы в другую учебное оборудование. Освобожденные школы оборудовали под госпитали. А в школе, куда нас перевели, приходилось иногда дежурить по ночам. Дежурили по трое – еще девочка моего возраста и старшеклассница. В незнакомом большом помещении без света по ночам было страшно.

С тяжелым чувством смотрели мы на первых раненых, их всё больше и больше поступало в Елец. Но в это лето 1941 года еще как-то не верилось, что немцы могут захватить город, еще не было бомбежек; ни жители, ни предприятия не эвакуировались.

1 сентября, как и раньше, пошли в школу. Но и эту школу заняли под госпиталь. Для учебы выделили место в учительском институте. В ноябре до нас стали доходить тревожные вести. Немцы продвигались в нашем направлении. Был взят Орел. Чувствовалось приближение чего-то страшного. В нашей школьной среде заговорили, как наполнять бутылки горючей смесью и бросать под танки. Появились эвакуированные из западных областей. Несколько раз с подружкой мы дежурили по ночам в группах эвакуированных деток. Мы им читали, рассказывали сказки. Они долго не засыпали, молча прижимаясь к нам. В середине ноября закрыли институт и школу. Начали эвакуировать госпитали. Стала слышна канонада. Папа, как связист, уходил с последними войсками. Распрощался с нами, давал какие-то наставления маме. Брат Вася ушел добровольцем в десантные войска, в это время мы ничего не знали о нём.

Перед приходом немцев местная администрация приняла мудрое решение: продукты, оставшиеся в городе, раздать населению, работающему на предприятиях. У нас оказалась мука, крупа, подсолнечное масло. На какое-то время хватало продуктов. Мама сама пекла из ржаной муки в русской печке большой круглый хлеб, очень вкусный. Из овсяной муки мама варила кисленький серый кисель, забеливала молоком. Из гороховой муки варила какую-то массу, когда застывала, её резали на куски, поливали подсолнечным маслом. Из ржаной муки, по какому-то только ей известному рецепту, мама делала тесто, жидкую рыжую массу, чем-то её заквашивала, сдабривала, получалось что-то съедобное. Хорошим подспорьем был огород. В магазинах мало что было, да и это продавали только по карточкам. Деньги обесценивались и на рынке продукты больше меняли на одежду и спирт.

2 декабря немцы вошли в город. Два дня перед этим улицы были пустыми. Через город летели снаряды. Взрывы гремели с западной и восточной сторон. С ближайшей колокольни строчил пулемёт. К вечеру 2 декабря пулемёт замолчал, взрывы смолкли. Уже в сумерках в окно мы увидели, как по другой стороне улицы шли цепочкой солдаты в зеленых шинелях. «Это немцы», - сказала мама. Моя душа ушла в пятки. Загремели ворота. Мама перекрестилась и пошла открывать. Вошли двое солдат с автоматами. Один автоматом направил маму в другую комнату, заставил открыть платяной шкаф – искали русских солдат. Я стояла перед входом в комнату и дрожала, коленки ходили ходуном. Другой солдат стоял напротив, и я ощущала, что и он дрожит, бравым завоевателем он мне не показался. На другой день рано утром тихонько постучали в окно, потом забежали в дом два красноармейца, попросили у мамы штатскую одежду, а шинели бросили. Шинели мама закопала в снег на огороде. Мне она об этом рассказала, только когда пришли наши. Она долго хранила шинели, ждала, вдруг солдаты вернутся.

Немцы в городе были всего 4 дня. Шарили по магазинам, хотя там ничего уже не было, разбивали там окна, мусорили. В большом Вознесенском соборе, закрытом перед войной, устроили конюшню. Соседи говорили, что немцы ехали на подводе, стучали в окна, собирали теплые вещи.

Три дня было тихо. На четвертый опять началась стрельба. Бухали пушки, снаряды летели над городом. Как потом стало известно, это было генеральное наступление Красной Армии по всему западному фронту. 9 декабря, чуть посветлело, прибежала соседская девочка: «Тетя Поля, наши пришли!» - «Не врешь, Нина?» - «Честное ленинское», - такая у нас клятва была. «Ну, если кричит «ленинское» на всю улицу, значит, правда»,- обрадовалась мама. Потом увидели наших солдат в серых шинелях, с винтовками наготове - они шли посреди улицы, настороженно глядя по сторонам, но немцев и след простыл.

На другой день, на площади Революции, где были братские могилы еще со времен революции и гражданской войны, хоронили погибших солдат и жителей города.

Быстро наладили электричество, радио, ремонтировали школы. Одна школа сгорела, в остальных были выбиты окна. В школах вновь были организованы госпитали, а мы в конце января пошли учиться в помещении Учительского института. В нашем классе учились несколько девочек, эвакуированных из Брянска и Орла. Они рассказывали ужасы о своих бедствиях в дороге.

Начались бомбежки города. Если это случалось во время уроков, мы прятались под парты, а учительница залезала под стол, на случай, если разобьются стекла. Если бомбардировка затягивалась, уводила в подвал, там было оборудовано бомбоубежище. Было слышно, как содрогалась земля. А директор института ходил меж нами и подбадривал призывом А. Макаренко (известный педагог и писатель) «Не пищать!» Мы старались не пищать. 8-й класс мы закончили за 4 месяца.

После освобождения города от немцев в первый раз с задания вернулся брат Вася. Его отпустили на несколько дней отдохнуть. Рассказал, что их вдвоем с одноклассником, тоже Васей, забросили в тыл к немцам недалеко от Орла. Они выполнили задание и возвращались. Ночью они должны были перейти линию фронта, но напоролись на немецких часовых. Их обстреляли, и друг Васи был убит. Брат лежал рядом с убитым, когда подошли два немца. Один из них наставил на Васю винтовку, но другой её отвел и Васю повели в ближайшую избу. Его допрашивали, а потом вместе с другими арестованными увезли в орловскую тюрьму. Там Вася встретил другого одноклассника и когда их уводили из тюрьмы куда-то еще, им удалось бежать. Вася был весь завшивевший, в волосах появилась седина.

Рассказать матери убитого товарища о смерти сына он не мог, попросил маму. Мать одноклассника позже ездила в то место, где погиб и был похоронен её сын. Жители ей рассказывали, как допрашивали и били нашего Васю.

Лето 42 года было для города очень напряженным. Отброшенные от Москвы немцы стали подходить со стороны Воронежа, с юга. Всех жителей мобилизовали копать противотанковые рвы с юго-западной стороны города. Мы, школьники, тоже были направлены на эту работу. Рвы были глубокие, копать было тяжело, да еще началась жара. Позже наш класс во главе с учительницей литературы послали в садоводческий колхоз в 30-ти километрах от Ельца собирать с молодых яблонь червяков. Работа легче, чем копать рвы, хоть и противная. Но никто не роптал. Недели через две стала слышна канонада и нам предложили уходить. На дорогу дали хлеба и сливочного масла. Шли пешком, ночевали в деревне, в избе на полу.

Пришли мы в уже опустевший город. Предприятия эвакуировались, жители тоже начали двигаться на восток. Город часто бомбили. По улицам шли танки, бронемашины, шум стоял и днем и ночью. Из военкомата к нам на постой часто направляли солдат: иногда по несколько дней жили по двое-трое. Часто ночью раздавался стук в окно – переночевать только до утра.

На этот раз наши войска после тяжелых боев за Воронеж отбросили немцев, и мы вздохнули свободнее.

С 1 сентября пошли в школу. Но почти весь месяц нас посылали в колхозы на уборку картошки, помидоров, свеклы. Школа не отапливалась, зимой стены покрывались инеем. Сидели одетые, писали карандашом между книжных строк – тетрадей не было, чернила в непроливашках замерзали. Но учились все хорошо, одержимо. В школу приходили даже больные, боялись пропустить. Как-то ночью близко от школы упала бомба, выпали стекла из окон. Мы две недели не учились, но рвались скорее в школу. У меня интерес к учебе появился именно с 9 класса, видимо трудности мобилизуют духовные и физические силы. Осенью 42 года я вступила в комсомол: ждала, когда 15 лет исполнится, и тут же подала заявление. Зоя Космодемьянская была для нас незыблемым авторитетом и примером. После приема в комсомол часто стала получать поручения – в основном по ночам дежурить в госпитале.

К весне 43-го участились бомбежки. Прилетали как по часам – к семи вечера. Раздавался вой сирены – воздушная тревога. Однажды ранней весной в сумерках, чтобы успеть до тревоги, я пошла за водой к колонке. Подбежала ко мне девочка, сказала, что надо идти в госпиталь дежурить. Госпиталь находился в здании театра. Я поставила ведра и ничего не сказав маме, помчалась, несмотря на сирену и гул самолетов. В театре где только не лежали раненые – партер, ложи, балконы, фойе, сцена – всё было заполнено, так тесно, что трудно пройти. Горят коптилки, стон. Только и слышно: «Пить, пить…» В основном приходилось ночи напролет поить раненых. Пришла домой. Мама только рано утром узнала, что я в госпитале – за мной пришла комсорг и, узнав, что меня нет, догадалась и успокоила маму.

В начале лета нас отправили на прополку в поле, но я оказалась не годной к такой работе – сожгла лицо на солнце до мяса, едва залечила. Потом недели три работали на лесозаготовках: рубили сучья с поваленных деревьев, складывали в кучи. После этого мама, она работала в госпитале, оформила меня на 2 месяца санитаркой. Я сутки работала, двое отдыхала. Папа к тому времени вернулся и был на казарменном положении. Родители так составили свои дежурства, что я ночевала с кем-нибудь из них. Когда оставалась с мамой, я не боялась бомбежек. Мама, верующая, скажет, - «что Бог даст» и, намаявшись на работе, крепко заснет. И я засыпала, когда близко не взрывалось. А когда оставалась с папой, паниковала. После каждого взрыва бегали то во двор, то залезали под кровать. Папа рассуждал так: от прямого попадания не спастись, а если обвалится крыша, то кровать выдержит, живы будем. Но долго под кроватью не мог, опять бежали во двор. И так, пока не заканчивалась бомбежка. На соседней улице прямо в середину дома попала бомба, осталась большая воронка. А однажды, выйдя на улицу, узнала от соседей, что госпиталь разбомбило. А мама на дежурстве! Я со всех ног побежала, но оказалось, что разбомбили другой госпиталь, одни стены остались. Говорили, что кое-кто спасся, прижавшись к стене.

Наш госпиталь разместился в бывшем художественном училище, которое закрылось с началом войны. В коридоре, возле лестницы на 3-й этаж, стояла гипсовая античная статуя, выше человеческого роста, а прекрасный греческий нос был отбит. Напротив – дверь в перевязочную. Меня, как самую молодую санитарку, то и дело перебрасывали то в перевязочную, то в баню, то раненых пленных немцев охранять – их шестеро лежало. Наш госпиталь был пересылочным, т.е. с фронта раненые сразу к нам попадали, им оказывали первую помощь и отправляли в тыл, а легко раненых подлечивали и снова на фронт. В это лето было грандиозное сражение на курско-орловско-белгородской дуге, поэтому раненых было так много, что их негде было размещать, кормили и перевязывали во дворе. Однажды пришлось дежурить в перевязочной двое суток подряд. Разбинтовывать раненую руку или ногу старалась потихонечку, чтобы не сделать больно. А медсестра подскочила, раз-раз – размотала, раненый только вскрикивал. Держу ногу и заливаюсь слезами, врач выбирает раздробленные косточки, а раненый скрипит зубами. Или отпиливают руку, пораженную гангреной, а я несу её в тазу хоронить во двор. Закончили ночью, медсестры разбежались, а я без сил села на ступеньки возле скульптуры. Врач вышел из перевязочной, осмотрелся и вдруг снова в перевязочную. Выскочил с табуреткой и комком мокрого гипса. Встал на табуретку под скульптуру и прилепил ей нос – русский нос, картошкой. Слез, полюбовался, удовлетворенно улыбнулся и пошел спать.

Еще я мыла полы, раздавала обеды, мыла посуду, подавала «утки» и «судна», писала письма, прикуривала папиросы, что у меня плохо получалось. В августе освободили Орел и Курск, и я, моя полы, плакала от радости.

Учеба в 10 классе прошла более спокойно. Бомбежек уже не было. Но работали всего две школы, в них учились одни девочки. Ребята кто воевал, кто работал, кто учился в ремесленном училище: туда принимали с 4-го класса. На улицах появились мальчики в черных шинелях, их звали «кулешниками». Видно, пшенный или перловый кулеш был их основной едой. Такая молодая армия рабочих заменяла на заводах тех, кто уходил на фронт. Весь сентябрь и октябрь мы опять провели на полевых работах. Рук на уборку урожая не хватало и картошку выкопали только в октябре, а тут, как назло, выпал снег. «Ребятки, уберите картошку хоть на корм скоту», - уговаривал нас измученный председатель.

Осенью 44-го вернулся с фронта преподаватель художественного училища – Иван Михайлович Митрофанов и объявил набор на 1 курс, хотя помещения для училища еще не было. Иван Михайлович произвел на меня потрясающее впечатление. Он записывал без экзаменов, документов, просмотра работ. Пообещал нас сделать великими художниками, а пока предложил подработать в театре перепиской ролей.

Занятия начались в ноябре. Митрофанову удалось в этот трудный военный год открыть училище, добиться хоть плохонького помещения, набрать учителей по образовательным предметам. А специальные предметы вел сам – рисунок, живопись, композицию, историю искусств, цветоведение. Учились сначала в профтехшколе кружевниц с 3-х часов, когда у них кончались занятия. К этому времени помещение выстывало, дров не было, и мы, идя на занятия, несли из дома поленце. Ни мольбертов, ни этюдников не было. Рисовали на школьных альбомах, а то и на оберточной бумаге, писали школьными красками-плюшечками, наклеенными на картонку. Иван Михайлович почти до конца года принимал ребят, твердо желающих учиться на художников.

9 мая – день Победы. Утром рано ликующий голос Левитана по радио сообщил о капитуляции немецкой армии. У нас дома жуткая тишина. Все мои братья погибли. Старший в боях за Харьков в 43 году, средний в 42: из училища он был направлен на север обучать солдат, но всё рвался на фронт. Наконец, написал, что отправляют, и после этого не было ни одного письма. Младший в конце 43-го не вернулся из очередного задания… Мне хотелось скорее уйти из страшной тишины, воцарившейся в доме, и я побежала к институту, где в то время находилось наше училище. Там уже было полно народа. Иван Михайлович тоже был. Радовались, целовались, ликовали. Мы с однокурсницей колесили по городу весь день, а к вечеру попали на танцы в дом офицеров. Было очень много народа, музыка звучала беспрерывно, но не танцевали, просто хорошо было чувствовать рядом радостных людей.

Через 40 лет после окончания училища, в 1989 году мы решили собрать бывших студентов, окончивших училище в разные годы. Договорились с военкоматом об установлении на здании мемориальной доски с годами пребывания в нем госпиталя и училища (училище было расформировано в 1957 г.) Приехали бывшие студенты из Москвы, Киева, Ленинграда, Орла, Липецка, Воронежа. Много среди них было участников войны, начинавших учиться еще до войны, а потом, вернувшись с фронта, заканчивавших вместе с нами. Были среди них заслуженные и народные. Открыли мемориальную доску и собрались в нашем большом зале со сценой, на которой мы устраивали концерты, славившиеся на весь город. А я вспоминала, как в этом зале и на сцене тесно-тесно стояли двухэтажные нары, ночью метались и стонали раненые, слышались призывы: "Сестра, сестра", над кем-то суетились врачи, а кого-то выносили под простыней на носилках. И я рассказала об этом бывшим студентам, и о той скульптуре, которой врач приделал вместо греческого русский нос, и которой уже не было в училище. Осталось только в моей памяти.

Голодное военное детство в памяти на всю жизнь

Валентина Алексеевна Кокшарова: Родилась я в Серпухове, в поселке Ногина. Папа работал на фабрике, мама в магазине. Семья была большая, я – пятый, младший ребенок. 6 июня 1941 года мне исполнилось 4 года. Недалеко от нашего дома был пруд, когда началась война, я брала самодельные игрушки и шла спасаться к пруду. Потом игрушки – деревянная неваляшка с приделанным к днищу куском свинца, тряпичные куклы, были заброшены – не до них было. В 4 года у меня началась взрослая жизнь.

Папу сразу призвали в армию, в пехоту. Полк держал оборону в бору, на другой стороне города. Однажды мама пошла навестить папу, а в это время немцы начали бомбить Серпухов. Мы не сразу поняли, что самолеты немецкие – вышли на террасу и стали смотреть в небо, думали, что бросят листовки. Но вместо листовок в нас полетели бомбы. Одна бомба попала точно в сарай, половина дома была снесена, а терраса на наше счастье почти не пострадала. Взрывной волной нас разбросало в разные стороны, я оказалась под лавкой, облитая керосином. Но мы уцелели, а семья соседей – мать, дочь и сын погибли. Сыну оторвало обе ноги. Когда мама возвращалась, кто-то, перепутав, сказал ей, что это мы погибли, и мама упала. Но потом всё выяснилось.

Мы остались без крова, и нас приютила тётя, жившая в деревне Сероксеево, неподалеку от Серпухова. Мама была родом из этой деревни. Дом был маленький, своих жильцов там было пятеро, да еще мы вшестером. Спали, где придется. О неудобствах не думали, лишь бы бомбы на голову не падали!

Когда немцев погнали, мама кое-как восстановила кухню, и мы вернулись в Серпухов. Так и жили шестеро в малюсенькой кухне. Посередине стояла печка – буржуйка, возле которой мы грелись и на которой готовили. Чтобы достать уголь для растопки, мы с братом, ему было 10 лет, ходили на железную дорогу и лазили по товарным вагонам. После разгрузки в углах вагонов оставались мелкие осколки угля, их-то мы и собирали. Конечно, это было не безопасно.

Когда нас бомбили, мы прятались в подпол, а однажды с нами прятался совсем молоденький солдатик. Как он к нам попал, не знаю. Помню, мама смеялась: «А вот и наш защитник».

Весна 1942 года была очень голодной. Приходилось ходить по полям и собирать гнилую картошку. Из этой картошки делали оладьи – «кавардашки», казавшиеся нам очень вкусными. Однажды мы с братом напекли кавардашек и пошли их продавать на базар. Базар тогда был на площади у вокзала. Брат продавать кавардашки стеснялся, а я была маленькая, но бойкая, и мне такое занятие даже нравилось. Брат стоял на железнодорожном мосту и оттуда на пальцах показывал почем продавать. Наторговали мы на два куска сахара! Дома щипцами раскололи сахар, и всем досталось по маленькому кусочку.

У нас несколько раз воровали хлебные карточки. Чтобы не умереть с голода, мама с дедушкой отправлялись на несколько дней в Калужскую область менять чугуны на продукты: крупу, пшеницу. Чугуны были тяжелые, а добраться до места было не просто, хорошо, если подхватит попутная машина, а то ведь и пешком шли.

Очередь за хлебом я ходила занимать в 2 часа ночи. Однажды, когда моя очередь уже подходила, я упала в обморок от голода. Пожалев меня, такую маленькую, продавщица взвесила чуть больше хлеба, чем полагалось. Тогда брат сказал, что раньше я приносила меньше хлеба, потому что по дороге съедала. Я очень плакала от обиды, что меня обвинили несправедливо.

А еще ходили на Оку, собирали ракушки и ели. Мама пекла оладьи из лебеды. Ближе к концу войны, когда военные действия велись в Германии, муж нашей тети присылал посылки с продуктами. Посылки получала жадноватая тетина свекровь, жившая у нас. Плитки толстого твердого немецкого шоколада она не ела сама и не угощала никого из нас, а складывала в коробку. Однажды мы с братом не выдержали, достали шоколад, порубили топором на куски и съели. Обертку брат пожевал и положил на место. Через какое-то время бабушка полезла в коробку, увидела обгрызенную бумажку и стала жаловаться маме, что шоколад съели мыши. Только спустя много лет я призналась маме, что теми «мышами» были мы с братом.

В 1943 году отца ранили, и он приехал в отпуск. Поскольку в семье было пятеро детей, его могли оставить, но, посмотрев, как тяжело и голодно мы живем, папа испугался и решил вернуться на фронт. Мама никогда не могла ему этого простить.

А в 1944 году пришла похоронка – папа погиб в Польше. Помню, как мама кричала, лежа на кровати, а мы, собравшись вокруг, пытались её успокоить. Мама не верила, что папы больше нет, и часто ходила к гадалке на рыночную площадь. Гадалка всегда и всем говорила, что боец жив, что пропал без вести, что вернется, тем и кормилась, а в женщин вселяла надежду. Мы тоже гадали: вечером при свете свечи, электричества не было, брали кусочек хлеба, привязывали к нему ниточку и раскачивали в разные стороны. Очень радовались, если хлеб поворачивался в ту сторону, которую загадали как «живой». С надеждой жить было намного легче. Но отец уже не вернулся. Война кончилась, мы выросли, а голодное военное детство осталось в нашей памяти на всю жизнь.

Записки из подвала: я не понимала перемены жизни

Виктория Викторовна Левецкая

В мае 1941 года мне исполнилось семь лет, и я с нетерпением ждала сентября, так как уже была записана в первый класс. Увы, в первом классе мне не суждено было учиться, через год начала со второго. Но это произошло уже совсем в другой жизни, разделенной пропастью блокады.

Мы с мамой жили в Детском Селе. Уже в июле – августе жители начали покидать город, ленинградский поезд брали штурмом. В толчее при отъезде меня столкнули с перрона под колеса поезда, показалось, что упала далеко вниз, но испугаться не успела, тут же меня подхватили и вытащили чьи-то руки, втолкнув затем в вагон.

В Ленинграде мы поселились на улице Жуковского у моей любимой тети Зины. Она служила в Малом театре оперы и балета. Вместе с несколькими подругами-балеринами она не поехала в эвакуацию, а осталась в Ленинграде. Мама, работавшая ранее в госпитале, перешла в больницу имени Раухфуса, естественно, тоже ставшую госпиталем.

Какое-то время в доме сохранялись скромные запасы продовольствия. Хозяйственная мама получила по карточкам чечевицу, которую поначалу никто не хотел покупать. Потом она с гордостью вспоминала о своем мудром поступке, так как скоро в магазинах не осталось ни одной крупинки. Многого я еще не понимала. Как-то из последних яиц сделали омлет, я капризничала, обижалась, что меня заставляют его есть.

Все чаще при обстрелах спускались в бомбоубежище – сырой подвал с облупленными стенами. Было скучно неподвижно сидеть при слабом свете маленькой лампочки. Наступила осень. В тот день на мне было легкое пальтишко и какие-то теплые ботики, по тревоге мы не успели добежать до подвала и остановились под аркой дома, прижавшись к стене. И сразу раздался оглушительный взрыв, я почувствовала, как мимо нас мчится горячий упругий воздух, волокущий за собой мелкий мусор, а затем пролетела и целая дверь? По счастью, нас не задевшая. Оказалось, что бомба разрушила соседний дом. Вернувшись домой, мы обнаружили, что окно у нас выворочено вместе с рамой и лежит на середине комнаты. Нашу маленькую семью приютил Михайловский театр, выделивший под проживание подвал в хозяйственном дворе с условием, что при необходимости он будет служить одновременно бомбоубежищем.

Вселилось туда сразу несколько семей, на деревянные скамейки положили листы фанеры, а сверху – постели. С нами жили подруги тети. Самая близкая – Ксана Есаулова с двумя племянниками – Гошей и Германом. Небольшое свободное пространство было занято непременной печкой-буржуйкой.

Запомнились в эти дни на Невском широкие книжные развалы. Книги с удовольствием раскупали, что-то покупали и мы. При свете коптилки, сооруженной из гильзы от снаряда, читали вслух. Впервые тогда услышала «Тома Сойера» и «Трех мушкетеров». Рано научившись читать, я охотно занимала избыток свободного времени этим увлекательным занятием. Взрослым было некогда. На полу репетиционного зала театра были натянуты сетки, которые следовало превратить в маскировочные. Для этого брали из горы заготовок крашенное в зеленый цвет мочало и просовывали в ячейку сетки, завязав узлом. Я часто присоединялась к этой нехитрой работе. После темного подвала здесь было особенно светло и красиво, но одновременно так холодно, что долго выдержать я не могла.

Помню, как-то Ксана прицепила бороду из мочала и, вытянув руку, прочла стих акына Джамбула, любимца Сталина: «Ни одна пуля не упадет на наш любимый город Ленинград». Из перешептывания Зины с подругами я поняла, что на следующий же день Ксану куда-то вызывали и сделали строгое внушение. Впрочем, свою стукачку они знали, позднее Зина называла мне имя балерины, после войны получившей почетное звание.

В помещение нашего театра перешел театр Ленинского комсомола. К этому времени у нас, детей, организовалась своя компания. При редких спектаклях дружно отправлялись в дальний путь: нужно было пройти за кулисами, спуститься в оркестровую яму и оттуда через маленькую дверцу – в почти пустой зрительный зал.

Спектаклей я помню три. Но наша любовь была безраздельно отдана «Сирано». Конечно, не следует думать, что мы только и делали, что вели светскую жизнь – ходили по гостям, читали хорошие книжки, наслаждались Ростаном. Основная и непрестанная мысль была о еде. Помню, как всё население подвала вышло на улицу и наблюдало красное зарево от горевших Бадаевских складов. Я уже начинала понимать безнадежные интонации взрослых, никаких запасов еды ни у кого не было, и если мы выжили, то не благодаря, а вопреки.

Мама и Зина были кокетливыми молодыми женщинами, в ход пошли их наряды. Теперь шляпки, блузки, колечки обменивались на продукты. Санитарка из маминого госпиталя брала вещи, на всё имелась своя такса, средняя мера – кружка зерна пшеницы или половина буханки хлеба. На буржуйке в железной кружке варили кашу. Большим подспорьем стала театральная столовая, к которой мы были прикреплены и где на талоны давали суп. Суп был двух видов – один из капустных листьев, другой из жиденько разведенных дрожжей, больше ничего не таилось в тарелках, но и эта еда была прекрасной. В праздничные дни в столовой выстраивалась большая очередь: каждому выдавали стакан «лимонада» - напитка на сахарине, подкрашенного для изыска в ярко-розовый цвет.

Приближался Новый год. К нам в подвал приходила поболтать пожилая дама. В красивой шубе, пахнувшая духами. В прошлом – известная балерина, потом педагог-репетитор. К Новому году она раздобыла где-то ёлку и вместе с ней принесла ёлочные украшения. Однако блестящие шары не принесли радости, на столе совсем ничего не было, а взрослые принялись мечтать о еде. Рассказывали о том, что в одной счастливой семье обнаружилась старая кушетка с матрасом из морских водорослей, которые могут стать прекрасным питательным салатом. Затем предались воспоминаниям о том, что, бывало, ели на Новый год, назывался даже гусь с яблоками. Я не знала, каков он на вкус, и это казалось мне особенно обидным.

Жить становилось всё труднее. Хлеб тщательно делили, и каждый съедал свои крохотные кусочки в два приёма – утром и во вторую половину дня. Это правило никогда не нарушалось. Меня отправляли гулять вдоль канала до Невского или в другую сторону, мимо храма На крови, его я боялась, он был совершенно чёрным, говорили, что туда складывают трупы. Как-то во время прогулки на пути встретилась редкая легковая машина. Хорошо помню возникшую мысль: можно броситься под машину, одновременно я чётко понимала, что не хочу смерти, и тут же возникло радостное соображение: не съедена вечерняя порция хлеба!

После Нового года началось расселение из подвала. Нам выделили комнату в общежитии. Обстановку составляли две кровати, буржуйка, посередине стоял большой бутафорский пень, такой крепкий, что на нем кололи поленья, и он же служил столом.

С пропитанием день ото дня становилось хуже. И тогда пришло спасение, чудо, которое случается, когда уже не на что надеяться. Зина работала в шефских концертных бригадах, выступавших в госпиталях. И ей неожиданно предложили поездку за линию блокады к войскам, размещавшимся по деревням. Ехать нужно было по ладожской «дороге жизни» в открытом грузовике. Несмотря на жестокий февральский мороз, угрозы из-за обстрелов угодить в полынью, Зина никаких колебаний не испытывала – возникла возможность в деревне произвести обмен. Оставалось выбрать наиболее ценное из сохранившихся вещей. Таким оказался костюм моего папы.

Папа работал на Ижорском заводе, где возглавлял проектный отдел. 26 сентября 1937 года ночью он был арестован. Мне было тогда три года, но помню яркий электрический свет, разбросанные вещи, грубые голоса людей в черном. Последующий стандартный приговор – как «врагу народа, 10 лет без права переписки». Как стало известно много позднее, папу расстреляли 6 октября, через 10 дней после ареста, ему исполнился 31 год.

Теперь папин костюм должен был спасти наши жизни. Зина положила его на дно своего фибрового чемодана, в котором везла наряд баядеры и коробку с гримом. Перед отъездом актеров собрал упитанный политрук и строго предупредил, чтобы не производили никаких обменов и чтобы никто не рассказывал о голоде в Ленинграде. И всё же в деревне, дождавшись безлунной ночи, Зина пробралась в намеченную днем избу. Обмен состоялся. Она получила мешок картошки и кулечек гречневой крупы. Продукты Зина запихала в чемодан, но в решительный момент ручка его не выдержала тяжести и оборвалась. Зине предстояло нести свое сокровище, делая вид, что чемодан пуст. Когда эти мытарства остались позади, нам её возвращение запомнилось, как один из наиболее радостных дней жизни. Картошку экономили, из кожуры делали оладьи.

Но всё кончается, к весне мама слегла с высокой температурой и цинготными язвами на ногах. Из госпиталя пришел старичок врач. Он долго старомодно извинялся, идти ему пришлось пешком через весь город, на его опухших ногах были только калоши, подвязанные веревочками. Осмотрев маму, он сказал: «Голубушка, вы нуждаетесь лишь в одном лекарстве – питании». В его власти оказалось выписать по стакану в день соевого молока, которое давали раненым. Зина ходила за ним раз в несколько дней. В мае стали покупать крапиву, из которой варили щи, добавляя туда что-то странное, химическое, оседавшее на дне.

Весной оживилась театральная жизнь. На улице Росси начались репетиции, Зина брала меня с собой. Однажды по привычке я сидела на подоконнике огромного окна репетиционного зала. Задумавшись, я не услышала свиста снаряда, Зина успела схватить меня за руку и сбросить на пол, в тот же миг окно рассыпалось осколками.

К весне стала работать баня на Чайковского, изредка мы в неё выбирались, женщины рассматривали друг друга, мысленно сравнивая, кто худее.

Мы, дети, стали выходить играть во дворик, выносили сохранившиеся игрушки.

И всё же особых надежд на улучшение не было. Мама почти не вставала. Зина принялась хлопотать о разрешении на эвакуацию. Подробностей не знаю, помню, что были большие волнения, и имя Загурского, подписавшего бумаги, звучало в нашей семье как имя спасителя.

Май приготовил еще одну радость. К нам с Зиной подошел на улице военный, у которого здесь погибла семья и не осталось дома, он попросил разрешения зайти и несколько раз приходил к нам. В связи с праздником – каким именно, не знаю – он попросил Зину приехать к ним с концертной бригадой и, так как предполагался банкет, пригласил меня и маму. Желающих поехать актеров собралось столько, что концерт мог продолжаться всю ночь. В присланном за нами автобусе мы ехали недолго, но стреляли уже так близко, как будто за соседними деревьями. Мы шли в помещение, прячась за кустами сирени, выстрелы были уже всем привычны, во всяком случае, я страха не ощущала. Концерт имел огромный успех.

Но вот настал великий час – нас пригласили к столу. Никакие описания пиров не затмят той трапезы, которую мы вкушали. Нам дали картошку с тушенкой и к ним еще белый хлеб с маслом. Но и это было не всё: на третье был настоящий сладкий компот из сушеных абрикосов, а мне – добавочная порция. Не забыть добрые лица тех, кто нас заботливо кормил. Не забыть и ощущения счастья, когда мы возвращались такими сытыми, впервые за прошедший год войны.

В июле начался долгий путь из войны, голода, холода в тёплый, почти мирный Баку, где нас ждали бабушка и дедушка. Этот путь мы преодолели без потерь. Ладогу, беспрестанно обстреливаемую, пересекли на пароходике. Долго ехали в теплушках, чаще стояли, выбегали, прятались, в то же время боясь отстать от поезда. В конце концов, погрузились на волжский теплоход, один из последних, который беспрепятственно доплыл до Астрахани. Светлая каюта, зеленые берега, бегущая вода – после разрушенного города нам казалось, что мы в раю.

Вывод

Война не щадила никого…Тяжёлые муки доставляла всем.

Даже дети страдали…Дети войны – самые мужественные дети …Дети, почувствовавшие войну на вкус. Я мечтаю, чтобы подобных страданий для детей никогда больше не повторялось. И я верю в светлое, мирное будущее. И низкий поклон всем тем, кто пережил эти страшные годы и спасибо всем тем, кто боролся за наше будущее.

Литература

1. www.protvinolib.ru страница литературного творчества жителей города Протвино.

2. http://ru.wikipedia.org/wiki/ свободная энциклопедия.