Реферат: Философия. Античность и Христианство.

Реферат: Философия. Античность и Христианство.

ФИЛОСОФИЯ. АНТИЧНОСТЬ И ХРИСТИАНСТВО

Философия античной классики

Вершиной древнегреческой философской мысли справедливо принято считать философские достижения Платона и Аристотеля. Могучие интеллектуальные фигуры основателя Академии и основателя Лицея вместе с их непосредственным предшественником Сократом стоят в центре философии ан­тичности. Влияние на последующее и культурное развитие идей, выдвинутых Платоном и Аристотелем, многократно превышает влияние созданного их предшественниками. Без платоновских и аристотелевских подходов и кон­цепций невозможно понять ни одну философскую систему на всём длитель­ном пути последующей эволюции, включая и современность. Именно по­этому усвоение идей этих двух мыслителей должно стоять в центре внимания при изучении философии античности.

История древнегреческой философии открывается именем Фалеса Милетского (около 625-647 гг. до н.э.). Фалес утверждал, что всё в мире происходит из воды. Однако, видимо, не лишено основания соображение, выска­занное Б. Расселом в свойственной ему полуиронической манере: “В любом курсе истории философии для студентов первым делом говориться о том, что философия начиналась с Фалеса, который сказал, что всё происходит из воды. Это обескураживает новичка, который старается – возможно, не очень притом упорно – почувствовать то уважение к философии, на проявление ко­торого, по видимому рассчитан учебный план”(Рассел Б. История западной Философии. М., 1993. Т. 1. Стр.42). Впрочем, Рассел находит выход в том, чтобы высоко оценить Фалеса как “человека науки”, если уж взгляд на вели­кого ионийца как на философа не впечатляет. Однако в соображениях Б. Рас­села заключена та правда, что правильное понимание идей первых филосо­фов, в первую очередь их озабоченность поисками первоначала (каковыми совместно или поочерёдно выступают вода, воздух, огонь, земля), возможно только в контексте общих представлений о культуре античности и её значении. В чём кроется загадка притягательности античности, почему на протяжении многих веков вновь и вновь происходят возвраты к античному наследию и новые поколения осмысливают и переосмысливают её достижения? Видимо, в них заключена некоторая тайна, важная для последующего развития, тайна, постоянно открываемая, но вечно остающаяся проблемой.

Античность как культурная эпоха

Характерные черты античности (греко-римской древности)

Не будет преувеличением утверждать, что каждая последующая эпоха созда­вала свой образ античности. С позиций восторжествовавшего христианства античная культура стала восприниматься как языческая. Однако гуманисты Возрождения находят новые пути включения древнего наследия в состав средневековой культуры:

“По стопам Петрарки следует целая армия писателей, мыслителей, художни­ков, правителей, которые хотят заменить тип культуры, не устраивающий их более, - новым, один стиль – другим”(Гарен Э. Проблемы итальянского Воз­рождения. М., 1986. Стр.37). В трудах деятелей Возрождения впервые пред­принимаются попытки создания целостной концепции античности. Такие по­пытки находят своё продолжение с XVIII – XIX вв. Они связаны с именами И. Винкельмана, Ф. Шиллера, Ф. Шеллинга, Г. Гегеля, Ф. Ницше, О. Шпенг­лера.

Известный отечественный философ и знаток античности А. Ф. Ло­сев обобщил накопленный материал следующим образом:”Итак, наше пони­мание античности: 1.) должно видеть в ней в качестве основания интуицию человеческого тела, как существенную характеристику бытия вообще (Шпенглер), 2.) где фиксируется, прежде всего, пластическая и оптическая законченность благородного и прекрасного тела (Винкельман), 3.) резко противостоящая всякому романтическому исканию беспредельного и таинствен­ного (Шиллер), 4.) со своей собственной беспредельностью и тайной и со своим собственным уходом в становление и экстаз (Ницше), 5.) причём вся эта мистическая и одновременно земная телесность, освобождая от чисто ду­ховных устремлений и аскетического преодоления плоти (Возрождение) и 6.) давая ясно закруглённую и осознанно чёткую и резкую структуру и форму бытия (Просвещение), 7.) оказывается не чем иным, как синтезом бесконеч­ного и конечного, или идеального и реального, и по смыслу своему – в сфере конечного и реального (Шеллинг и Гегель)”.

В соответствии со своей новой концепцией А. Ф. Лосев делает акцент на символизме античного мировоззрения. Однако всесторонность и глубина проработки обширнейшего материала античности позволяют ему открыть в ней разнообразные грани. Во всяком случае после широкой публикации трудов А. Ф. Лосева (как и ряда других работ) упрощённый взгляд на античную культуру и философию выглядел бы анахронизмом. В частности, по­нимание учений первых философов по аналогии с материализмом типа современного или того, который был характерен для деятелей XVIII в., представляется очевидной натяжкой.

Воспринимая мир пластически и в соответствии с интуицией человеческого тела, древние греки понимали космос как вечно юное, живое тело. Космос живёт, дышит, играет многообразием своих красок. Пространство и время в нём расширяемы и сжимаемы; они неоднородны, имеют разную уп­лотнённость. В силу этого космос получает некоторый рисунок, приобретает упорядоченность. Отдельные сферы космоса, заполненные одной из четырёх стихий (огонь, вода, земля, воздух), - суть разные степени сгущения про­странства. В то же время в нём действует “всеобщая симпатия”, сила непри­нудительного взаимного тяготения. Такой космос есть источник радостного удивления и восхищения, порождающий эстетически окрашенное мировоз­зрение. Бытие для греков есть храм, наполненный статуями, светоносными божественными изваяниями. Мир греческого восприятия, таким образом, ра­дикально отличается от образа мира, рисуемого классической наукой, осно­ванной на ньютоновской физике и механике, с позиций которых мир пред­ставляется однородным, тёмным космическим пространством, в котором за­теряны миры-планеты, звезды и атомы.

Человек воспитанный, “цивилизованный”, то есть эллин, а не варвар, есть человек эстетический, есть некий аналог художественного произведения, скульптуры, статуи. “Что такое статуя? Это и тело и непросто тело. Это дух… это тело – только в меру необходимости для осуществления духа и этот дух – в меру вмещения духовного начала в телесном” (Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М. 1993. Стр.67). Эстетическое воспитание в Древней Греции абсолютно неотделимо от физического, мо­рального, умственного воспитания. Оно есть обработка материала, придание ему изящества формы в соответствии с материей. Выше всего ценится мас­терство, умение, оно же мудрость. Гомер прямо говорит о “мудро­сти”плотника или зодчего. “Мудрыми” оказываются у различных греческих авторов художники, полководцы, врачи, возницы и даже борцы – все, кто достиг совершенства в своём мастерстве. Мудрость есть умение создавать гармонически и эстетически воспринимаемую вещь, понимать её устройство. Но, пожалуй, самое характерное состоит в том, что таким образом понимае­мой мудрости не противопоставляется искусство слова. Напротив, искусство слова есть одна из составляющих мастерства в том же ряду, что и искусство скульптора, художника, плотника. Искусство слова не даётся само по себе: ему нужно учиться. Словесное мастерство в силу пластичной образности культуры воспринимается по аналогии с умением лепить, гармонически оформлять мир. Слово есть орган оформления мысли и самого предмета мысли. Слово и язык есть орган всенародного самосознания.

С учётом смысла понятия “мудрость” становится ясным и понятие “философия” – буквально “любовь к мудрости”. Это любовь к мастерству, страсть к оформлению и упорядочиванию мира, распознанию его устройства через осознание и анализ языка. Момент филологический как момент стремления к красоте языковых форм и речи здесь неустраним. Искусство слова есть искусство композиции, достижения соразмерности в построении текста, его сюжетности, ненавязчивости аргументации. В конечном итоге это прида­ние тексту свойства эстетически преобразовывать действительность. Оно есть, следовательно, отчётливое понимание того, что несоразмерность, не­умелость речи есть фактор обеднения мира, его дисгармонии, фактор, угро­жающий его существованию. Человек же должен научиться избегать того, чтобы сознательно или бессознательно выступить в роли, противоречащей пластической сути космоса. Именно поэтому античная философия есть одно­временно и филология или, точнее, один из элементов филологической куль­туры. С этим, в частности, связано существенное значение, которое играет в древнегреческом мировосприятии категория меры.

“Греки не склонны к умеренности ни в своих теориях, ни в своей практике” (Рассел Б. История западной Философии. М., 1993. Т. 1. Стр.67), явно полемизируя с распространённым мнением, что понятие истинной меры, которая означает “не слишком мало” и “не слишком много”, специфично конституирует греческий дух. Сторонники последнего мнения пола­гают, что отсутствие у греков пристрастия к описаниям чудовищного и де­формированного, которое часто наблюдается в художественных образах примитивных народов, есть факт показательный, он во многом определил специфику античности. Мере уделяется исключительно большое внимание. Действительно, настаивающие на ценности меры, рассеяны по всей античной культуре: “Не усердствуй чрезмерно: лучше быть посередине; оставаясь посередине, придёшь к добродетели”, “Ничего слишком”, “Мера – лучшая из вещей” и другое. Идею меры венчает учение Аристотеля, которого С. Аверинцев прямо называет “философом середины” (Аверинцев С. С. Христиан­ский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы со­временной России. М., 1992. Стр.18), заботившимся о выборе наидостовер­нейшего блага и наименьшего зла. Особое место отведено мере Аристотелем в его этическом учении, где добродетель есть род умеренности, удерживаю­щая нас от ошибок, к которым ведут страсти.

Но умеренность не есть посредственность, а есть ценность, свидетельствующая о силе разума. Импульсы, страсти, чувства всегда тяготеют к излишествам, всегда чрезмерны и поэтому опасны. Разум должен дозировать, ограничивать стихийно-импульсивные стремления. Однако ту же самую за­дачу разума встречаем и у Платона, например в знаменитом мифе о крылатой колеснице. Возница, управляющий колесницей, скорее символизирует разум. Он занят тем, что умеряет непослушные порывы коней, которые символизи­руют вожделеющую и гневную части души. Чтобы душа устремлялась ввысь, к миру идеальному, нужно научиться управлять страстями, ибо “плебейские кони” – наша вторая дурная натура – тянут без устали вниз. Платон не ставит цели абсолютной победы над страстью. Так же как Аристотель, он считает это невозможным. Но умение держать её в границах, в рамках полагает обя­зательным для добродетельного человека.

Конечно, греки не всегда были умеренными как в жизни, так и в творчестве. Но они осознали меру как ценность. В таком осознании они увидели радикальное отличие цивилизованности от варварства. Они заложили основы понятия цивилизации, отличив того, кто стремится управлять страстями, от незнающего меры, - точно так же как они возвысили и оценили искусство мастера. Без понимания значения созидательности и мастерства труд, приносящий необходимые средства к жизни, ценился бы не выше, чем разбой. Ведь последний тоже неплохо справляется с задачей удовлетворения потребностей.

Античная Греция задала некоторую модель цивилизации вообще, цивилизации как таковой. Модель получилась, однако, сложной и во многом противоречивой. Но она остаётся и навсегда останется притягательной, особенно в тех случаях, когда цивилизация где-либо оказывается под угрозой или ищет новые импульсы для обретения свежего дыхания. Греческая модель статична – “статуарна”, по выражению А. Ф. Лосева. Она ориентирована на самосохранение, а не на саморазвитие. В этом выразилась трагичная судьба античности, поскольку она оказалась не в состоянии выжить в изменившихся условиях, что и предопределило её гибель. Но качество “статуарности” позволяет служить моделью, которую удобно изучать. Самое же главное состоит в том, что в силу это же качества её можно встраивать в состав иной цивилизации. Правда при этом приходится решать сложнейшую проблему о путях и способах такого встраивания, то есть проблему совместимости с тем, во что она встраивается. Последующее развитие цивилизации, основанной на ценностях христианства, демонстрировало различные варианты решения данной проблемы. Однако при всех вариантах (если, конечно, не происходил тотальный отказ от прошлого) признавалась ценность интеллектуально-технической стороны древнегреческой мысли. Достижением высочайшей тех­ники мышления античность обязана главным образом творчеству Платона и Аристотеля, опиравшимся на предшествующие достижения греческой мысли. Эти достижения в своей совокупности составили феномен, называемый древнегреческой философией.

Древнегреческая философия есть то, что вырабатывает и закрепляет универсальные приёмы мышления, не ограниченного ничем внешним, прежде всего верой и чувственным опытом. Философский подход – это подход ко всему с точки зрения неумолимой логичности рассуждения. Это мыслен­ный анализ и синтез, постепенно, шаг за шагом открывающий причины ве­щей, которые, как правило, недоступны органам чувств. Одновременно это теория, создаваемая не для практических или иных нужд, а исключительно для поиска истины не в смысле непосредственного ответа на вопрос “как жить?”, а прежде всего ответа на вопрос, что и как, по каким законам может существовать. Это непрерывная и упорная работа мысли над смыслами слов и работа языка, стремящегося непротиворечиво и отчётливо выразить мысль.

Видимо, в отмеченном понимании философии есть действительно уникальное порождение эллинского гения. Во всяком случае современные данные из истории других народов не свидетельствуют о существовании чего-то подобного в других географических регионах ранее, чем философия возникает в Древней Греции. Восточная мудрость хотя и старше греческой, но совсем другого типа. Только после создания философии древними греками она стала доступной другим народам и стимулировала их самостоятельные поиски на той же ниве. Но такие поиски, конечно, оказывались проблематичными по самой своей природе, поскольку требовали возврата к философии античности, её осмысления и переосмысления в составе иной куль­туры и иного времени. Они требовали в том числе отсечения того, что оказы­валось заведомо неприемлемым. В последнем случае не могло не возникать соблазнов и искушений, вызванных неоспоримым очарованием древних.

Итак, греческая философия начинается, по-видимому, с нескладного тезиса о том, будто вода есть материнское лоно всех вещей, принадлежащего Фалесу Милетскому. Однако справедливо суждение Ф. Ницше: “Слова Фалеса «всё – вода» подымают человека выше червеобразного ощупывания и ползания кругом, свойственных отдельным наукам, он предчувствует конечную разгадку всех вещей и благодаря этому предчувствию побеждает обычную тусклость более низких ступеней познания” (Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. Стр.203). Действительно, сказав, что “всё из воды”, Фалес сказал нечто большее, а именно то, что мир об­ладает целостностью, единством. Одновременно он выразил убеждение, что данные чувственного опыта, то есть то, что мы видим, слышим, осязаем и так далее, - это ещё не всё, и мы, следовательно, имеем право на мысленную ги­потезу. Последняя не вытекает непосредственно из фактов наблюдения, но не должна противоречить им; она призвана их объединить и обобщить. Доказательством её истинности может служить её логическая непротиворечивость и возможность с её помощью нечто объяснить, предвидеть, открыть. По пути указанному Фалесом, пошли другие древние философы, а вслед за ними и последующая философия.

Однако “любовь к мудрости”никогда не сводилась лишь к поиску первоначала. Она была мудрой и острой мыслью, независимо от предмета размышлений. Тот же Фалес известен своими изречениями на разные темы. “Он сказал, что между жизнью и смертью нет разницы. – Почему же ты не умрёшь?” – спросили его. “Именно поэтому”, - сказал Фалес. На вопрос, что возникло раньше, ночь или день, он ответил: “Ночь – раньше на один день”. Кто-то его спросил, можно ли скрыть от богов дурное дело. “Ни даже дурное помышление” – сказал Фалес.

Один прелюбодей сказал ему: “Разве я клялся не блудить?” Фалес ответил: “Прелюбодеяние не лучше клятвопреступления”.

Его спросили, что на свете трудно? – “Познать себя”. Что легко? – “Советовать другому”. Что приятнее всего? – “Удача”. Что божественно? – “То, что не имеет ни начала, ни конца”. Что он видел небывалого? – “Тирана в старости”. Когда легче всего сносить несчастье? – “Когда видишь, что врагам ещё хуже”. Какая жизнь самая лучшая? – “Когда не знаем того, что осуждаем в других”. Кто счастлив? – “Тот, кто здоров телом, восприимчив ду­шою и податлив на воспитание”.

Он говорил, что о друзьях нужно памятовать очно и заочно, что на­добно не с виду быть пригожим, а с норову хорошим. “Не богатей дурными средствами, - говорил он, - и пусть никакие толки не отвратят тебя от тех, кто тебе доверился”.

Умер Фалес, глядя на гимнастические состязания, от жары, жажды и старческой слабости. На гробнице его написано: “Это гробница мала, но слава над ней необъятна: В ней пред тобою сокрыт многоразумный Фалес” (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., Стр.74-75).

Античность в свете истории

Процесс встраивания античности в иную культуру манит открывающимися новыми возможностями. Но он же чреват опасностями и соблазнами. Жертвой таких соблазнов, видимо, стал Ф. Ницше. Во всяком случае, глубочайшее и многостороннее знание античной культуры, страстное увле­чение древними не спасло его от склонности к построению утопий, от проти­вопоставления красоты и силы нравственности и человеколюбию, что так ха­рактерно для ницшеанства. Напротив, античность оказалась для Ф. Ницше стимулом к “переоценке всех ценностей”, к культурному нигилизму, хотя попутно им были получены привлекательные результаты на путях критики лицемерия и фальши общепринятой морали.

Утопический пафос Ф. Ницше – в самоутверждении индивида ценой преодоления всякой морали и интеллекта, отказа от них. Не случайно, он особенно высоко ценит не Платона и Аристотеля, а первых греческих философов. Он видит в них образцы цельности человеческой натуры, что, по Ф. Ницше, само по себе есть вызов дряблому и образованному человеку, придавленному изучением наук и обязательной моралью.

Ф. Ницше представляется, что досократовские философы, в отличие от Платона и Аристотеля, более свободны, внутренне раскованны, непринуждённы. Они решительно и смело отстаивают право личности на произвол. Так, Анаксагор ввёл свой Нус (Ум),”обладающий свободной волей и зависящий только от себя. В нём он ценил именно возможность поступать согласно своим желаниям и действовать без всяких ограничений и определений – ни со стороны причин, ни со стороны целей” (Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. Стр.248). Демокрит же, по Ф. Ницше, оценива­ется положительно как благородный исследователь, скиталец, не имеющий родины и поэтому ничем не связанный (Ницше Ф. Философия в трагическую эпоху Греции. М., 1994. Стр.252). Прогресс греческого духа мыслится Ф. Ницше в обратном порядке по сравнению с направленностью истории. Чем ближе к древним орфическим оргиям и мистериям, тем выше и свободнее дух и наоборот – чем ближе к теоретическим построениям Платона и Ари­стотеля, тем больше скованности и несвободы: подчинение жизни познанию лишает её творчества. Однако насколько соответствует реальности оценка, например, Платона как сугубо идеального философа, зовущего выше всего и прежде всего к вершинам познания и совершенства?

Каждый, кто берётся за чтение Платона, через некоторое время обнаруживает весьма странные вещи. Как только спадает пелена, связанная с расхожими представлениями о Платоне-мудреце, обнаруживается, что едва не в каждом диалоге Платон прямо или косвенно возвышает однополую любовь – гомосексуализм. Знаменитая “платоновская любовь”, воспетая поэтами и художниками, начиная с искусства Возрождения, оказывается на поверку ни чем иным, как педерастией. Надо, конечно, учесть, что древние греки не считали однополую любовь чем-то неприличным. Она была широко распространена; о ней говорили не стесняясь. Романтизация любви между мужчиной и женщиной – явление более поздней христианской эпохи; её возвышение стало возможным после перехода общества на новый уровень духовности, в сравнении с которым греческое язычество только одна из начальных ступеней. Тем не менее, мы имеем право предъявить Платону претензии как к мыслителю, поскольку из распространённости практики гомо­сексуализма отнюдь не следует обязательность её оправдания в философской теории и необходимость её пропаганды. Но Платон занимается именно этим – он стремится обосновать и возвысить гомосексуализм и активно пропаган­дирует его. В знаменитом диалоге “Пир” Платон, например, пишет: “Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая [….] причастна только к мужскому началу, … недаром это любовь к юношам… Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому полу, отдавая предпочтение тому, что сильнее от природы и наделено большим умом” (Платон. Собрание сочинений. Т.2, 1993.Стр.90). Комментируя множество аналогичных высказываний Платона и учитывая общий контекст платоновской концепции, А.Ф. Лосев пишет: “Все самые вдохновенные, самые «чистые», самые «платонические» места о любви и любовном восхождении имеют в виду исключительно общение мужчины с мужчиной” (Лосев А. Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1993. Стр.855).

Сегодня отношение к Платону лишено того преклонения, которое было характерно для весьма длительного периода. Это объясняется не только отмеченными обстоятельствами. Крушение платоновского авторитета во многом связано с получившей широкую известность работой К. Поппера “Открытое общество и его враги”(1945), в которой учёный обнаруживает и развенчивает Платона в качестве одного из первых авторов тоталитарной утопии. Работа К. Поппера, написанная в 40-е гг. нашего столетия, оказалась чрезвычайно актуальной. К сожалению человечеству потребовалось осуществить и пережить трагическую реальность тоталитаризма, чтобы повнимательнее вдуматься в платоновское наследие. Только трагический опыт помог сбросить с сознания ”чары Платона” – именно так назван обстоятельный том работы К. Поппера (Поппер К. Открытое общество и враги, М. 1992). Аналогия между платоновскими построениями и тоталитарными режимами XX в. является логической. Она не означает, что тоталитаризм строился по непосредственным проектам Платона. Напротив, в идеологии советского тоталитаризма Платон третировался как идеалист, его философия отвергалась. Это, конечно, не случайно, поскольку свободное изучение платоновской концепции могло бы пролить свет на глубинные корни режима, высветить его тайну. Замалчивались и те работы, в которых задолго до К. Поппера были вскрыты опасности, заложенные в философии платонизма. Речь идёт, например, об этюде В. Соловьёва ”Жизненная драма Платона”, работе Е. Трубецкого “Социальная утопия Платона” и, конечно, об обстоятельных трудах А.Ф. Лосева.

Для нашей темы важно обратить характерный и примечательный факт. Платон, безуспешно пытавшийся реализовать утопию тоталитарного государства в течение почти всей своей жизни и, судя по всему, веривший в неё, парадоксальным образом помог в деле её развенчания, когда она осуществилась через более чем две тысячи лет после его смерти. Это ещё одно подтверждение неувядаемости и проблематической значимости античности.

Философский смысл христианства

Возникновение христианства знаменовало собой радикальный поворот в философском мышлении. В свете христистианского мировоззрения предшествовавшие ему религии средиземноморского ареала предстали как языческие, то есть религии, ориентированные на отдельное замкнутое сообщество людей и являющиеся специфическим продуктом творчества данного народа – религии “одного языка”. Таковыми были религиозные верования древних греков. От этих верований отталкивались и на них строили фило­софские системы выдающиеся умы античного мира – Платон, Аристотель, неоплатоники. Потеря древними религиями своего влияния и распростране­ние христианства означали одновременно и возникновение новой филосо­фии. Вместе с христианством утверждается универсализм мировоззрения, и хотя христианство длительное время сосуществует с язычеством (языческие школы, в частности платоновская Академия, закрываются в 529 г.), возникает новый тип философствования, соответствующий христианскому универса­лизму. Этот тип философствования опирается на фундаментальные идеи Священного Писания.

Бог – Личность

Не будет преувеличением констатировать, что дохристианская ан­тичность не знала в действительном смысле личного и единого Бога. Боги греческой мифологии не являются таковыми, поскольку единственная их бо­жественная черта – бессмертие; рождаются же они, воюют, размножаются, строят друг другу козни и так далее как самые заурядные люди. Лишь в библейском послании возникает понимание Бога как единого и универсального и в своей божественности непостижимо возвышающегося над человеком и природой. Если античность в философии сделала ряд шагов в направление осознания специфики божественного, то христианство выдвинуло совер­шенно особое понимание. Античные философы осознали, в частности, па­губность поклонения “меону” – чему-то бесформенному и неопределённому. В философии Платона божественным является в частности, Единое, выра­жающая принцип ограниченности, очерчённости. Аристотель существенно дополнил платоновский принцип идеей целостности, оформленности. Его божественный Ум есть “форма всех форм”. Но наряду с единым Богом ан­тичные мыслители допускали существование других божественных существ. Библейское же понимание уникального Бога, потенциально бесконечного, радикально отличного от всего прочего, исключило любую возможность подразумевать под “божественным” чтолибо другое. Библия подрывает любую форму политеизма (многобожия) и идолопоклонства.

В отличие от абстрактного Бога античных философов, христианский Бог являет собой личность. Аристотелевский и неоплатонический Бог остаётся некоторой точкой, бесконечно удалённой в пространстве и во времени. Её можно представлять более или менее картинно, как, например, со­держащую внутри себя четыре причины (у Аристотеля), но никак нельзя мыслить в качестве личности. Личность христианского Бога наиболее яркое воплощается в образе Христа, являющего собой непостижимую глубину, многомерность и уникальность бытия личности. В сочетании с личностью божественного становится вполне ясен смысл христианского монотеизма. Только с Богом-Личностью могут быть установлены отношения интимной духовности и взаимной любви. Вместе с тем надмирная и возвышенная природа божественного резко противостоит поклонению “земным кумирам”, склонности людей возводить на божественный престол земных властителей-императоров (как в Древнем Риме), диктаторов, лжепророков и прочих, кто претендует на духовную власть над людьми.

Идея творения

Эта идея является одной из центральных. В Библии прямо говорится о том, что Бог создал небо и землю, живые существа и человека – весь тварный мир. Христианскими богословами было подчёркнуто, что речь идёт о творении из ничего. Этим самым указывается на абсолютность Бога, который ничем не ограничен, не имеет “рядом” с собой никакого вечного, но небожественного начала. Бог есть несотворённое бытие, но всё сотворённое (тварное) не есть бытие как таковое, а лишь обладает бытием, получило бытие через участие в бытии. Концепцию “творения из ничего” принято харак­теризовать как креационизм (от лат. creato – создание).

Креационизм библейского учения призван устранить трудности и противоречия, с которыми сталкивалась дохристианская, прежде всего античная философская мысль. Разрубить гордиев узел этих противоречий при­звана идея творения из ничего. К их числу относятся противоречия единого и многого, бесконечного и конечного, неизменного и изменчивого, сверхчувст­венного и чувственного, абсолютного и относительного – все проблемы, о которых мы вели речь при обсуждении древнегреческой философии. Со­гласно Библии, мир един в своём истоке, поскольку бесконечным бытиём об­ладает только Бог: он безначален и бесконечен (бесконечен в “обе стороны”). Допущение изначального существования наряду с Богом чего-либо другого, например материи, означало бы фактически введение не одной, а двух в рав­ной мере божественных субстанций. Единое начало должно обладать творче­ски-порождающей энергией, заключать в себе всё и созидать тварный мир актом свободного творчества. С этой точки зрения библейская идея творения есть абсолютный монизм – признание одного и единственного начала (“моно” – один). Однако она же предполагает и дуализм (“дуа” – два), по­скольку речь идёт о принципиальной нетождественности божественного и тварного бытия. Бог сотворил мир согласно божественным законам, которые от самого момента творения управляют миром. Поэтому в тварном мире дей­ствует закономерность, или Премудрость Божия – София. Она есть его внут­реннее упорядочивающее начало, производное от божественного плана мира. Однако наряду с моментом упорядочивания Бог наделил тварный мир и сво­бодой. Всё сотворённое обладает свободой и в этом смысле автономно, не за­висит от божественного провидения, поэтому тварное бытие имеет возмож­ность отклоняться от божественной воли.

Бог творит свободно, “через слово”, желанием и велением блага. Всему даётся жизнь как бескорыстный дар. Но и даётся свобода выбора. Таким образом преодолевается характерное, в частности, для платонизма, презрение к чувственному бытию. Третирование материи, свойственное философии Платона, преодолевается христианской идеей творения, именно тем, что Бог творит из “ничего”. Этим исключается понимание материи как изначально противостоящей божественному бытию, неполноценной и “злой” субстанции. Бог изъявляет готовность принять на себя все грехи тварного бытия.

Идея творения преодолевает и “умственность” античной философии, полагавшим единственным путём приобщения к божественному путь научного познания, путь мышления. Христианская мысль прямо утверждает сверхразумность акта творения. С другой стороны, сотворив мир из “ничего”, Бог не может не любить его. Его любовь превосходит возможности ума; она сверхразумна, поскольку вмещает в себя и неупорядоченность мира, и его нецелесообразность, и его греховность. В божественной любви проявляется момент милосердия. Следовательно, человеческое отношение к сотворённому миру и Богу также не может ограничиться лишь научно-рациональным подходом, а предполагает истину Откровения и любовь к Богу.

Антропоцентризм

Дохристианская греческая мысль была определённо космоцентричной. Её общая установка в рассмотрении человека определялась идеей микрокосма как отражение макрокосма: человек есть часть Вселенной наряду с другими частями. Сократ, совершивший радикальный поворот греческого мышления к человеку в ряду других существ, хотя и акцентировал внимание на душе. Показательно также определение, данное Аристотелем: “Человек есть политическое (общественное) животное”. Человек и мир античностью не противопоставлены. Для Библии же характерна другая трактовка. Человек – не просто часть Вселенной, предмет среди предметов: он резко выделяется среди всех существ, поскольку создан “по образу и подобию Божию”. В сочетании с идеей надмирности христианского Бога этот тезис означает резкое возвышение человека в смысле возложения на него особой миссии и ответственности. Способность свободно принять Божью волю как свою собственную возводит человека на небывалую высоту, возвышая его среди тварных существ. Человек становится центром тварного мира.

Греки воспринимали законы межчеловеческих отношений как законы, идущие от “природы вещей”. Поэтому нравственность мыслилась ими в качестве продолжения природных законов в человеческом обществе. С этой точки зрения нравственные установления суть природная необходимость, которой человек должен подчиниться, поскольку в противном случае он станет причиной собственных бед и неприятностей. Бог античных философов – не более чем олицетворение природных законов и сам подчинён им. Христианский же Бог не только находится выше сферы природных законов, но и даёт нравственный закон людям. Этот закон выступает в виде божественного повеления. Следовательно, законы межчеловеческих отношений не являются природными и не установлены самими людьми: они божественного происхождения. Высшей добродетелью становится следование божествен­ным заветам. Требование нравственности прямо фиксируется в Священном Писании, прежде всего в десяти заповедях и в Нагорной проповеди Христа, а также во множестве данных им указаний и советов. Наибольший грех со­стоит в нарушении божественных заветов. Отказ следовать им означает не только неповиновение, но и стремление смертного человека возвыситься над другими людьми, подняться до уровня Бога и присвоить себе его права. Последствия легкомысленной самонадеянности человека раскрываются Библией в притче о “первородном грехе”.

Первородный грех состоит в неподчинении изначальному повелению не трогать плодов с дерева познания добра и зла. Вкусив запретный плод, человек продемонстрировал нетерпимость ко всякого рода ограничениям, нежелание нести груз ответственности, более того – желание быть Богом. Первый совершённый людьми грех свидетельствовал об их склонности полагаться в вопросах добра и зла, то есть во всех самых сложных вопросах, исключительно на самих себя. Но если человек таков, что неустранимо желает познать всё собственным путём, то ему должна быть известна и обрат­ная сторона этого стремления. Нарушив божественный завет, Адам и Ева вошли в мир зла, страданий и смерти, отделившись от Бога. Грех стал не только неизбежным атрибутом земной индивидуальной жизни человека, но вошёл в человеческую историю, в историческое развитие общества. Смертность человека становится синонимом человеческой греховности, преодолеть которую можно только на пути возврата к Богу. Явление Христа, его искупи­тельная жертва, преодолевающая грех, привнесённый в мир вместе с грехом Адама, и воскресение Христа – всё это свидетельствует о божественной го­товности снять вину с человека, освободить его от последствий греха. Дох­ристианская античная философия также искала путь спасения, освобождения от грехов. Она видела его по преимуществу в знании, в познавательной ак­тивности. Но дохристианские мыслители справедливо полагали, что этот путь доступен для немногих, поскольку все люди не могут профессионально заниматься наукой, то есть быть “философами”. Отсюда следовал вывод, что избавление от грехов доступно лишь меньшинству – только тем, кто обладает добродетелью познания. Библия же открывает иную возможность, перенося акцент с познания на веру.

Вера. Надежда. Любовь

Не будет преувеличением утверждать, что Библия открывает веру как особую способность души. Вера присуща человеку изначально. Поэтому люди всегда во что-нибудь верят. Слепота веры состоит в её неосознанности и неизбежно ведёт к поклонению земным кумирам. Античная философия старалась свести веру к знанию. Для мыслителей античной эпохи вера олицетворялась прежде всего с древней наивной мифологией. Философы относились к ней, как правило, скептически и свысока, рассматривая мифологию как неразвитый этап знания – форму мнения (“докса”). Они видели в мифологическом сознании способ мышления, свойственный необразованным людям. И хотя Платон включил в состав своей философии немало мифологических сюжетов, однако “эпистема”, то есть доказательное знание, - неизменно оценивалось им высоко, чем знание мифологическое. Если вера рассматрива­ется только с точки зрения познавательного значения, то она, конечно, пра­вомерно оказывается поставленной ниже знания, претендующего быть обос­нованным. Именно такой реализован античностью. В отличие от него Библия отказывается от рассмотрения веры как чисто познавательного феномена. Вера предстаёт как способность души, несводимая к знанию или незнанию. Вера постольку остаётся верой, поскольку она может существовать незави­симо от наличия или отсутствия знания, от его совершенства или несовершенства. Откровение призывает человека осознать ценность веры как таковой, ценность, отличную от той, которой обладает интеллект. Этим самым Библия открывает человеку новое измерение – измерение духовное.

Античная философия выделяла в человеке две составляющие – душу и тело. Библейское осознание значения веры открывает в бытии человека ещё одну сферу – сферу духа. Дух – это причастность к божественному, то есть сверхразумному, посредством веры. Духовное бытие раскрывается как бытие ценностей, принимаемых независимо от наличия или отсутствия подтверждений, основанных на соображениях целесообразности или утилитарности. Сфера сверхцелесообразности и сверхутилитарности – это сфера ценностей. Имея божественное происхождение, ценности формируют под­линное онтологическое пространство, лежащего по ту сторону видимого бы­тия, выше него. Тем самым они создают как бы “вертикаль” человеческого бытия. Это вертикаль основывается, прежде всего, на вере. Но она же предполагает ещё одно качество души – любовь.

Античная философия глубоко разработала теорию любви, приняв за её исходное определение любовь эротическую. Наиболее известна платоновская идея любви. Однако и у Аристотеля, и у неоплатоников, как и у философов досократиков (то есть у философов “физиса”), мы находим множества размышлений о любви. Вполне определённо можно констатировать, что дохристианская античная культура полагала любовь в качестве одного из важнейших принципов бытия. При этом речь шла в первую очередь об эротической любви. Эрос естественным образом связывался античными мыслителями с силой и красотой. Эрос – это тяга к совершенству, желание обладать, стремление восполнить недостающее в себе. Это сила завоевательная и воз­вышающая.

Совсем иной смысл приобретает понятие любви в библейской трактовке. Это не эрос, а более всего “агапэ”. Она предполагает самопожертвова­ние, милосердие и сострадание. Для христианина любовь – прежде всего Бог, а человеческая любовь есть стремление следовать божественному примеру. Бог любит людей и в самопожертвовании на кресте; он любит их, принимая во внимание не только человеческую силу, но и слабость. Любовь есть бескорыстный дар, а не что-то мотивированное вознаграждением. Любовь долготерпит и милосердствует, она не завидует и не превозносится. С христианской точки зрения любовь подразумевает отношение Бога к людям, отношения людей между собой (“любовь к ближнему”). Наконец, и половая любовь, помимо эротического момента, включает в себя “агапэ”, то есть самопожертвование, терпимость и доброту. Любовь к Богу обуславливает собой неустранимость надежды как одного из важнейших компонентов человеческой жизни.

Надежда есть убеждение в том, что праведный образ жизни, строящийся на соблюдении божественных заповедей, принесёт свои плоды не­смотря на всю тьму и весь грех, неизбежные в земной жизни. Надежде противоположны уныние и отчаяние. Если человек впал в уныние и отчаяние, то сердце и душа мертвеют. Главное средство от уныния и отчаяния – смирение. Смирение становиться, таким образом, фундаментальной добродетелью хри­стианства, качеством наиболее важным, удерживающим от греха и позво­ляющую вести праведную жизнь в несовершенном мире. Добродетель смирения решительно непонятна и незнакома дохристианской античности и в действительности парадоксальна: отречься от самого себя, принять тяжесть несовершенного мира на себя. Античный мудрец готов был стоически переносить тяжесть и несправедливость мира, в одиночку утверждая праведность личной жизни. Он верил лишь в себя и собственные силы. Христианское смирение предполагает соединение надежды с любовью к Богу и с божественной любовью к миру.

Список используемой литературы:

1.  Шаповалов В.Ф. “Основы философии”, М., 1999;

2.  Трубецкой С.Н. “Курс истории древней философии”; М., 1997.

3.  Рассел Б. “История западной Философии.” М., 1993.

4.  Гарен Э. “Проблемы итальянского Возрождения.” М., 1986.

5.  Лосев А.Ф. “Очерки античного символизма и мифологии.” М. 1993

6.  Рассел Б. “История западной Философии.” М., 1993.

7.  Аверинцев С.С. “Христианский аристотелизм как внутренняя форма западной традиции и проблемы современной России.” М., 1992.

8.  Ницше Ф. “Философия в трагическую эпоху Греции”. М., 1994

9.  Поппер К. “Открытое общество и враги”, М. 1992